С чувством стыда я постучал в парадную дверь. Лидия Матвеевна, — в детстве мы называли её «тётя Лида», — соседка, открыла массивную дубовую дверь и с укоризной посмотрела на меня. Я поздоровался, но она не ответила, а молча протянула средних размеров запечатанный почтовый конверт с единственной надписью «Славе», написанной почерком отца, и ключи от родительского дома. При этом взгляд её был не то чтобы осуждающий, а недобрый и, я бы сказал, презрительный. Вручила — и сразу закрыла дверь.
Повертев в руке бежевый конверт, я нервно шмыгнул носом, ухмыльнулся как бы в оправдание сложившейся неловкой ситуации: соседка, которую я знал с раннего детства, даже не пожелала со мной поздороваться и, молча и с пренебрежением, захлопнула передо мной дверь, не сказав ни слова (а ведь мы не виделись, дай бог памяти, лет пятнадцать-двадцать). Но такое её поведение особого удивления у меня не вызвало: конечно же, я понимал, почему она так отнеслась ко мне. Но всё равно осадок оставался неприятный: мы же всегда надеемся, что нас поймут и простят, ну хотя бы не сразу закроют дверь перед носом.
Спиной чувствуя взгляд тёти Лиды, наблюдающей за мной из окна, я понуро побрёл в сторону моего отчего дома, который находился через дорогу напротив.
Мельком взглянув по сторонам, я отметил: как же время изменило всё вокруг до неузнаваемости: дома, выкрашенные в яркие цвета, осовременнились и стали выглядеть праздничными; деревья, когда-то молодые, выросли вдесятеро, и всё кругом утопало в зелени, полностью изменяя тот пейзаж и ландшафт, который был запечатлён в моей памяти с юности. Дом своего детства я узнал не сразу: отец сделал пристройку со стороны Васюченко (интересно, они ещё живут здесь? не умерли? а может тоже наблюдают за мной из-за занавески?), там, где раньше, помню, находился мамин палисадник. Крышу дома покрывал не грязно-серый шифер, а современная металлочерепица бордового цвета; стены дома выкрашены светло-зелёной краской, а раньше были белёные. И почти ничего не осталось от прошлого, лишь знакомый запах хвойных деревьев заповедника Припышминского бора и запах застоялой воды в озере Ургинское, от которого, как и от реки Пышмы, привычно тянуло водорослями и рыбой, оставался неизменным. И как напоминание о прошлом, во дворе остались висеть качели, привязанные к толстой ветви старого дуба, разросшегося до огромных размеров; крона великана накрывала собой половину крыши, а несколько длинных ветвей протягтвали свои щупальца к окнам мансарды, постукивая и царапая стёкла при малейшем дуновении ветра (отец, видимо, был уже слаб, чтобы добраться до этих веток и спилить их). Петлёй перекинутая через ветвь шпагатная верёвка давно вросла в породу и впилась в древесину так, что утонула в ней полностью. С грустью я смотрел на покачивающиеся на ветру качели: родители оставили их, потому что мечтали, что на них будут качаться их внуки.
Постояв в нерешительности на пороге, принюхиваясь к далёким знакомым запахам, я решился всё же войти, хотя желания заходить в пустующий дом, в котором никогда не услышу задорный голос отца, болеющего перед телевизором за любимую свердловскую хоккейную команду «Автомобилист» и весёлое подпевание мамы на кухне, откуда доносится аппетитный запах жарящейся в духовой печи курицы в чесночном соусе, у меня совсем не было. И, тем не менее, волнуясь, я провернул ключ в замке и открыл дверь. В нос ударил запах старости, запах моих стариков, моих родителей. Мне раньше не был знаком этот терпкий, тревожный запах, но сейчас он казался мне приятным и родным. Этот затхлый и спёртый воздух вошёл в мои лёгкие и распространился по всем клеткам тела, согревая теплом, и я принял его как должное, необходимое и то единственное и последнее, что осталось от отца и матери. Этот запах для меня стал самым лучшим ароматом в мире.
Пока ехал сюда, в городок Талица, Свердловской области, я приготовил множество вопросов, которые хотел задать тётушке Лиде и расспросить её обо всём подробно, но…
Я вспомнил о конверте, который держал в руке, — отец что-то написал мне, возможно, ответы я найду в письме, когда прочту.
Я вошёл в комнату, в которой они спали. Кровать аккуратно заправлена и накрыта пледом, поверх которого строгими прямоугольниками лежали рядом две подушки в белоснежных наволочках. Напротив, у окна, стоял письменный стол, на нём средних размеров старый телевизор марки «Витязь», экраном повёрнутый так, чтобы удобно было смотреть, лёжа в кровати. Я сел за стол, вскрыл конверт. В нём, кроме нескольких исписанных двойных тетрадных листов в клеточку, сложенных вдвое, ничего не было (хотя я ожидал чуть больше «сюрпризов» и «подарков», наивный; по-детски, конечно, по-сыновьи). Письмо пахло отцом. Не старостью, а отцом.
«Привет, Славик!
Если читаешь, значит, добрался-таки, сорванец эдакий, до своих…
/ впервые за сорок с лишним лет я почувствовал, как по щеке поползла, щекоча, слеза, потом другая, третья — по подбородку, шее… четвёртая, пятая — ручьём. Я заплакал как в детстве, навзрыд. Мой батя! Он даже после смерти не обижается на меня! Он так в детстве меня называл: сорванец эдакий. И он простил меня… /
… стариков. Хотя прости, точнее будет: до того, что от них осталось. Ну да ладно, лучше поздно, чем никогда.
Ты же знаешь, Славик, не люблю я писаниной заниматься. Просто попрощаться захотел, по-мужски, знаешь. Ничего особенного не скажу, просто вкратце опишу наши последние дни. Поделиться хочется, сынок, просто высказаться. Может, какой прок в этом будет. Кладов мы тебе не оставляем, не нажили, не магнаты, но может что ценное для себя ты найдёшь в моей писанине.
Не думаю, что ты знаешь, но мы подсчитали тут с матерью некоторые цифры, слушай сюда. Значит: ты уехал от нас ровно… (сейчас добавлю вчерашний и сегодняшний дни) ровно 8.178 дней назад. Это 22 года плюс 113 дней. Впечатляет, не правда ли?..
/ я с ужасом уставился на цифру «22» и шёпотом повторил её. Две двойки зловещими символами смотрели на меня, будто чёртова дюжина. Двадцать два. Господи! Двадцать два года! Моё сердце замерло от осознания такого долгого периода времени, такого огромного количества лет, которое я отсутствовал дома и не виделся с родителями. Стыд и страх овладели мной. Внезапно появившееся желание вернуть время обратно — все двадцать два года плюс сто тринадцать дней, и как можно скорее, — острым горем разрезали моё сердце пополам. Я тихо простонал, понимая несбыточность своего желания, невозможность сию минуту исправить положение и повернуть жизнь вспять, чтобы вычеркнуть хотя бы половину суммы от этой устрашающей цифры «22», и приехать к родителям, обрадовать их своим появлением, загладить вину… /
…Когда ты уехал, Слава, мы и не думали, что так надолго ты исчезнешь. Но мы радовались твоим успехам, болели за тебя, молились, чтобы у тебя складывалось всё хорошо. Мама всегда тобой гордилась и всем хвастала, какой ты у нас смышлёный. Но в то время мы еженедельно, а то и чаще, но хотя бы перезванивались, и благодаря телефону казалось, что ты где-то рядом.. С каждым месяцем мы скучали по тебе всё сильнее и сильнее. Особенно мама болезненно переносила разлуку с тобой. Я же, Славик, как мужчина, понимал тебя: молодость, работа, карьера, деньги, город, девочки… Я-то всё понимал, знал: когда сорванец наш насытится свободой, нагуляется, когда повзрослеет и остепенится, тут же приедет к своим старикам. А женщинам разве это понять? Мать, я же видел, уже на втором году твоего отсутствия всё чаще и чаще тайком поглядывала в окно, и если мимо проезжала какая машина, особенно нездешняя, сразу спешила на порог посмотреть, не ты ли приехал. Часто подолгу стояла у окна в раздумьях; и как обычно, перед выходными или праздниками, готовила еды на одну порцию больше, рассчитывая на тебя.
/ я представил лицо мамы, её глаза, её радостные и счастливые глаза; как она выглядывает из окна, услышав звук мотора приближающейся машины, с надеждой на то, что это приехал я. От обиды, что никогда не смогу порадовать её таким подарком, я со всей силы ударил кулаком по столу — и взвыл. Но не от боли в руке, а от боли в груди… /
… Когда ты сообщил и познакомил нас, пусть и по телефону, с Юлией, мы очень-преочень обрадовались. Думали: наш сын, наш Слава, наконец-то остепенился и бросил якорь. Для нас это означало: ты скоро приедешь. Ведь ты должен же был нам с матерью представить свою будущую жену, а потому обязательно приедешь познакомить нас с ней,…
/ господи праведный, как давно это было! Как я забыл про это?! Как забыл о ней, о Юле, Господи! Это же было бог знает в каком году, мы не больше двух лет сожительствовали и разошлись навсегда. Я даже лица её не помню! Как же быстро мы живём /
…а может и с её родителями, — знаешь, как полагается, как принято: знакомят с родителями невесты. Но ты продолжал уклоняться от ответов и ничего не говорил о дате приезда, ссылаясь на занятость и подготовку к свадьбе, на деньги, которые якобы необходимо накопить для этого случая…
/«якобы» — эта частица, выражающая сомнение, значением которой отец подчеркнул свою неуверенность в правдивости моих слов, покоробила меня /
…Мы понимали тебя, сынок. Мы всё равно ждали тебя и понимали. Это же не то, что у нас ту: размеренная сельская жизнь. Ты ведь живёшь в большом городе, как-никак, где деньги значат больше, чем… В общем, шли годы, мы тосковали без тебя, продолжая ждать и любить тебя.
Славик, ты знаешь… сейчас поделюсь с тобой, теперь уж можно…
Прости, сынок, плохо себя чувствую… приму лекарства и вернусь. Я сейчас…
Так, порядок. Ты знаешь, Слав, твоя мама как-то в те годы, помню, ходила сама не своя несколько дней подряд: задумчивая какая-то, сама на себя не похожая, вижу, думает над чем-то, но молчит, не говорит ничего. Посчитал, что по тебе тоскует. И вот как-то одним осенним вечером подходит ко мне и ка-а-ак ошарашит вопросом, я аж поперхнулся. Не хочешь ли, спрашивает, ребёночка завести? Представляешь, Слав? Говорит, что вот, мол, Славик вдалеке, а так, видишь ли, у нас ещё сынок будет, или доченька. И заплакала старуха, в платок лицо спрятала. Да я и сам чуть не заревел, жалко стало её. В общем, успокоил я её, посмеялись мы над собой, да так и осталась эта затея неосуществлённой: нам же почти по полвека от роду было, уж в какие там дочки-матери нам было играть! На том и позабыли об этом, и продолжали жить для тебя…
/ как я мог не думать о том, что меня нет рядом с родителями целую вечность?! Как же я мог не понимать, не считать это важным и обязательным?.. /
… Но ты не приезжал. И что было больнее всего, — даже не планировал свой приезд. И о Юлии не говорил, и о свадьбе молчал. Мы сначала думали, что вы решили пожить пока так, не расписываясь, как это модно сейчас. Но надежда в нас не угасала даже тогда, когда ты стал звонить нам один-два раза в месяц, вместо прежних десяти-пятнадцати. Мы верили, что ты станешь богатым на своей работе в Москве, и тогда у тебя появится больше свободного времени, чтобы позволить себе отпуск и не думать о деньгах, и ты навестишь нас. А ещё мы очень надеялись, что Юлия беременна (вот уж старые дурни!), и постоянно подсчитывали недели её беременности, ожидая предполагаемую дату рождения нашего внука… или внучки. Затем, когда дата проходила, а ты всё молчал, добавляли пару месяцев, чтобы воображаемый наш внучек, вроде как окреп немного, подрос, и вы всей семьёй приехали бы к нам. Но родись у вас ребёнок, Славик, мы и сами примчались бы к вам. Только бы родился… И только бы знали, куда ехать-то. Ты же менял квартиры, помнишь, как перчатки, и последние места твоего обитания мы уже и не знали. Да ты и не сообщал больше, ссылаясь на «потом сообщу, когда обоснуюсь».
А потом ты стал звонить нам только по праздникам или чтобы поздравить с Днём рождения. И всё чаще был краток и несловоохотлив. Мы не успевали даже расспросить тебя обо всём. Ничего не знали о твоей работе: где ты и что делаешь; чем увлекаешься. Как сказал нам ещё вначале, что работаешь в крупной компании, связанной с недвижимостью, но кем и чем в ней занимаешься, так и не уточнил. Хорошо, что фотографию тогда свою прислал, а то бы мы и представить себе не смогли, какой ты у нас стал.
Конечно же, мы всегда радовались твоим поздравительным открыткам. Даже Прохор, почтальон (ты его не знаешь, не застал), знал, с каким нетерпением мы ждём от тебя весточки. Он радовался вместе с нами и заранее сигналил, подъезжая к дому, когда вёз письмо или открытку от тебя. Мама сохранила все твои письма и открытки, они в шкафу, в нижнем ящике. Они — письма — всегда теплее были, чем эти короткие холодные звонки. Но прогресс постепенно вытесняет почтовую связь — нынче все пользуются мобильными телефонами.
Последний раз ты поздравил нас с Рождеством, плюс-минус…
/ я почувствовал, как огнём горят мои щёки… от стыда и позора за моё равнодушие и чёрствость, за мой эгоизм и бездушность /
… один день — это 6018 дней, или 16 лет назад. Мы так привыкли получать твои поздравления, что ещё долгие годы продолжали заглядывать в почтовый ящик, надеясь обнаружить в нём весточку от тебя. Даже после праздников продолжали верить, что получим письмо позже, допуская, что оно могло задержаться в пути.
Прохор, вскоре, перестал подавать нам сигналы в начале улицы, когда развозил почту на велосипеде…
Что ж, оставались хоть «встречи», так сказать, по телефону. И пусть с каждым годом ты звонил всё реже и реже, но, тем не менее, хоть какая-то радость и успокоение от этого общения для нас, несомненно, оставалась.
Годы шли, мы старели. Наши мечты понянчиться с внуками таяли с каждым годом. Мы понимали: ещё немного, и приехать к тебе будем уже не в силах.
Лет семь назад мама серьёзно заболела. Это произошло примерно в то время, когда ты позвонил нам в последний раз, — когда, помнишь, рассказал нам про контракт с японцами, про тоннельный проект, в котором ты будешь участвовать на Сахалине. И как только вы закончите строительство, ты пообещал, что приедешь к нам, помнишь? Это и был твой последний звонок — 3033 дня назад, или 8 лет. Примерно тогда мать и начала хворать. Мы ещё думали, что ты сделаешь нам сюрприз и заскочишь хотя бы на денёк в Талицы: тебе же это было бы как раз по пути на Дальний Восток. Но не буду вдаваться в подробности — что беспокоило мать, ты и сам обо всём узнаешь, когда приедешь. Думаю, пусть не на сами похороны, но в ближайшие дни после нашей кончины ты обязательно, сынок, приедешь и сам всё узнаешь от нашей соседки, от Лидии Матвеевны. Ты же помнишь её? Тётю Лиду. Как она вас яблочными пирогами, сорванцов, баловала: тебя да друга твоего Жеку, помнишь? Он, кстати, Женька, дипломатом стал, работает при посольстве в одной из арабских стран, во как! Умный малый. Каждый год приезжает к своим…
Короче, мама стала чаще болеть, и с каждым месяцем ей становилось хуже и хуже…
/ я не заметил, как сжал уголок листа, а когда разжал кулак, из ладони на стол выпал скомканный и мокрый от пота обрывок бумаги. Я вспомнил этот звонок, и про контракт на строительство тоннеля вспомнил, про который выдумал, чтобы оттянуть время приезда, надеясь, что позже, когда дела мои поправятся, я приеду в родной городишко к родителям с достойным видом удачного человека и сына /
… Мы всем рассказывали, что ты занят на важном для страны проекте — на масштабном строительстве тоннеля, который соединит материк с Сахалином и с японским островом Хоккайдо. Нам мало кто верил, да это и понятно: сколько лет мы не следили за новостями, об этой стройке так никто и не сказал ни слова. Мы решили, что проект по каким-то причинам закрыли. К тому же, в то время президент еле страну спас, если помнишь, от дефолта, — какой уж там тоннель. Ещё и весь мир на нас взъелся, придумав, как её, имбрагу эту… тьфу ты, и что за слово такое придумали?! Ах, нет... эмбарго, во! Опять вроде как враг объявился в лице американцев, которые подогревали нас своей очередной гонкой вооружений. Вот мы и решили, что твои планы в связи с этим тоже поменялись.
Но мы продолжали ждать тебя, ничего другого нам не оставалось. Тяжело это, знаешь, Слав, жить в ожидании, в неведении. Но мы ждали. И мама ждала тебя, Слава, ждала всегда и до последнего верила и выглядывала в окно… И продолжала делать запасы продуктов к выходным не на двоих, а на троих. Всегда. Пока могла ходить…
Слава, устаю что-то… Сейчас вернусь, я быстро.
Всё, я на месте. Итак, на чём я остановился? Ах, да.
Год назад мама совсем слегла: могла самостоятельно сидеть, но больше уже не вставала с кровати и не ходила. Мы вместе с тётей Лидой, дай, Господи, ей долгих лет жизни, ухаживали за мамой. Я очень переживал за маму, и поначалу вроде держался, держался, но нервы, всё-таки, сдали: посыпались на меня болячка за болячкой, и сник я совсем.
А где-то месяца два назад подозвала она меня к себе и попросила найти тебя. Как же я найду, господи ты, боже мой, я еле сам держусь на ногах, отвечаю старухе. А она вот что, оказывается, придумала: найми, говорит, детектива, пусть, мол, он найдёт тебя и попросит приехать. Хотелось ей, Славик, увидеть тебя перед смертью. Да и я воспылал надеждою встретиться с тобой. Ну, вот я и занялся этим вопросом. Попросил здешнего адвоката, Петровича, помочь нам в поисках тебя. Он и денег-то немного взял за услугу. Так вот, он, в свою очередь, нанял какого-то частного детектива из Екатеринбурга, который, видишь ли, так быстро тебя нашёл, что я аж пожалел, что не сделал этого раньше, хотя бы лет пять назад. Оказалось, что обитаешь ты в Питере. Итак, половина дела была сделана. Оставалось только сообщить тебе. Но просьбу матери я Петровичу не стал озвучивать, а попросил лишь об одном: просто сообщить тебе о нашей с мамой смерти; и как можно скорее после нашей кончины. И добавил пару сотен сверху, дабы не забыл это сделать своевременно.
Только неделю назад я решил поделиться с мамой результатами поиска и рассказал, что ты нашёлся и тебе сообщили о её просьбе…
/ мне, читая эти строки, расхотелось жить /
… Сейчас я объясню тебе, сынок, почему я не стал тебя раньше времени подрывать с места и сообщать об умирающей матери, сейчас… Руки устали. Пойду приму лекарства и вернусь, допишу…
… Так, порядок. Я снова в строю.
Это письмо, скорее всего, передаст тебе тётя Лида. Я заранее её попросил об этом, сказал, что найдёт его на столе в нашей комнате и передаст тебе вместе с ключами от дома, когда ты приедешь.
Слава… Славик, прости, я никогда не думал, что придётся о таком тебе писать. Я потому и не хотел, чтобы ты приезжал сейчас и застал нас такими никчёмными и… старыми. Прости, я сейчас соберусь с мыслями…
… О, стало легче. Принял ещё дозу лекарств, будь они прокляты. Всё, теперь я смелее.
Славик, прости, что описываю всё это, но как есть.
Я вот сижу и пишу всё это в нашей с мамой комнате, в спальне за столом, за тем дубовым, старым столом, за которым ты выполнял домашние задания, когда учился в школе, помнишь? Теперь он находится в нашей спальне, на нём телевизор стоит, который мама смотр… прости, я сейчас…
… Я пишу это письмо, пишу с перерывами около часа где-то. Позади меня на кровати лежит мама. Твоя мама, Славик. Твоя мама — моя жена. Мы столько лет прожили вместе, что я жизни без неё не представляю. За 44 года мы никогда не разлучались дольше, чем на день. И вот я пишу тебе, а она... а она два часа назад как умерла, сынок. Ничего не сказала, не просила, не плакала, — а тихо умерла. Я предчувствовал, что на днях это случится, и потому не стал никому ни звонить, ни сообщать. Подсчитал, что по времени успею всё сделать: подготовить её, поправить, переодеть и привести в порядок перед встречей с Господом нашим. И ещё успею написать тебе письмо. А затем переодеться и прилечь рядом с ней.
Тётя Лида каждый день приходит к нам около трёх после полудня, помогает покормить маму и приготовить ужин. Поэтому у меня ещё в запасе есть 42 минуты.
Тётя Лида каждый день приходит к нам около трёх после полудня, помогает покормить маму и приготовить ужин. Поэтому у меня в запасе есть ещё 42 минуты.
Славик, сынок, как бы там ни было, всё хорошо… Жаль, конечно, что мы так и не съездили на рыбалку на Байкал… ну ничего… ой, что-то мне… сейчас, Слава, схожу в уборную…
…Ха! Последний раз в жизни сходил, отлил! Ну надо же, никогда бы не подумал, что запомню это… Так, чувствую, начали действовать таблетки… Пора прощаться, сынок. Пойду-ка, прилягу к маме, а то не успею… плохо мне… через полчаса тётялида…
… внуки похожи на нас, славик?????
… если бы ты бы был бы рядом бы я бы не делал бы этого бы…
… помнишь воздушных дракончиков? мама ждёт открытку отошли ей открытку…
… сын… пойду я… плохо мне…
… на озеремного рыбы… ты возьмисходиудочки славвв…
… приезжай… сорвнц… эдкий…»
Я долго ещё смотрел сквозь слёзы на текст письма. Просто тупо смотрел на листок, больше ни о чём не в силах думать. Не хотелось даже шевелиться: казалось, я разбужу родителей, и они проснутся — проснутся в своей кровати позади меня. Я вздрогнул, когда из коридора послышался скрип половицы. Мне показалось, что кто-то осторожно ходит по дому. Прошло несколько минут — тишина.
Я оглядел дубовый стол, нагнулся и осмотрел старинный стул, на котором сидел, оглянулся назад, на кровать родителей... и закричал!
Закричал от боли!
Потому что она была пуста.
Небрежно свернув конверт и засунув его за пазуху, я поднялся из-за стола и стал выходить из комнаты, стараясь не смотреть на кровать. Проходя мимо древнего шкафа с потёртым и немного пыльным зеркалом на дверце, я вновь вскрикнул от неожиданности и невольно отпрянул назад, испугавшись своего отражения, в котором вместо себя увидел — старца-уродца, который смотрел на меня бездонными, полными страдания и безумия глазами. Но глазами — моими. Я испугался самого себя! Тот, кто смотрел на меня из зазеркалья, мало чем походил на меня прежнего, — на того меня, каким я был ещё час назад, перед тем как вскрыть и прочитать письмо отца. Тот, кто смотрел на меня в отражении, был совершенством безобразного; и все в мире уродства души человеческой и всех отрицательных его эмоций и характеров, казалось, были заключены по ту сторону зеркала в лице той мерзкой твари, на которую я смотрел. А она — на меня…
Не стал я ни о чём расспрашивать соседку тётю Лиду. Наверняка, она не пожелала бы со мной общаться. Как в тумане, я вышел из отчего дома и направился к своей машине: хотелось поскорее уехать в ближайшую гостиницу, спрятаться от мира, от глаз, от себя… И только я открыл дверцу своего кроссовера, как позади себя услышал шаги и мужской голос с хрипотцой:
— Вячеслав Иглевских?
Я обернулся. Незнакомый мужчина средних лет подошёл ко мне вплотную, снял старомодную широкополую шляпу тёмно-коричневого цвета.
— Вы сын Захара и Марии Иглевских, не так ли?
Я кивнул головой.
— Мои соболезнования вам. Хорошие люди были ваши родители, прекрасные — той ещё, старой советской закваски. — Незнакомец странно всматривался в мои глаза, щурясь от солнца. — Понимаю ваше горе.
— Да, — ответил я, глотая слёзы, пытаясь понять, кто этот человек, знавший моих родителей: слесарь, врач, почтальон?
— Откуда в человеке берётся эта пакость, не понятно. Вот над чем бьются учёные-генетики, над природой происхождения этой заразы, — продолжал мужчина, разглядывая родительский дом.
— Вы про что? — не понял я, удивлённый внезапной сменой темы и выражения лица незнакомца.
— Пока есть такие как вы, славики-сорванцы, будет жить и этот порок.
— Да вы о чём? — Мне уже не нравился этот странный тип.
— О памяти, — ответил он и вздохнул с сожалением, — о короткой памяти, о забывчивости.
— О какой такой забывчивости? Что вы вообще несёте?
— Вы не понимаете? — Он изучающим взглядом вперился в меня.
— Я не забывал их… — выпалил я, и осёкся, сам себя не понимая, почему я решил, что он имеет в виду меня. — Вы про кого говорите?
— Теперь я говорю о Марине. — Незнакомец развернулся и стал уходить.
Я почувствовал укол в сердце — Марина…. При чём тут Марина? Кто он такой?
— Эй! Вы кто такой? — крикнул ему вслед, раздражённый тем, что он так беспардонно уходит, оставляя меня в недоумении и на полуслове.
И при чём тут моя дочь Марина? Не тот ли это сыщик из Екатеринбурга?
— Да кто вы такой, чёрт вас дери? Вы куда? Стойте!
— Я отправляюсь к Марине, — не оборачиваясь, ответил сумасшедший, в прощальном жесте махнув рукой.
— Постойте! Кто вы?
Человек остановился, постоял, опустив голову. Потом оглянулся через плечо и артистично, размахивая шляпой над головой и ехидно улыбаясь, представился: — Зовите меня Ген Забывчивости. — После чего водрузил шляпу на голову и продолжил путь в конец улицы.
— Что…
— Ты чего, Слава? — голос деда Афанасия, давнего знакомого нашей семьи, вывел меня из оцепенения. — Ты чего? С кем это ты? Я сначала подумал, что ты с кем-то по телефону говоришь… Подхожу, вижу…
— Я… я с ним, с… — и указал в сторону незнакомца, повернулся… но не увидел никого на пустынной улице — сумасшедший как испарился!
— Слава, я понимаю тебя. Тебе надо побыть одному, успокоиться, — подбодрил меня старик, пожимая плечо. — Тебе надо привыкнуть…
— Но там только что был какой-то человек! Странный… в шляпе такой. Он ушёл туда. — Я недоумённо смотрел на безлюдную улицу, не понимая, куда мог деться этот тип. — Вы должны были видеть его!
— Тебе надобно как следует выспаться, парень. Это бывает с каждым.
Я плохо понимал, о чём мне говорил дед Афанасий, но запомнил слова про то, как отец сильно любил мою маму, как он не смог пережить её смерть; как принял много снотворного, лёг рядом с покойной мамой, взял её за руку, уснул и… умер.
Лидия Матвеевна пришла спустя полчаса после смерти отца.
Спохватившись, я достал мобильник и как безумный принялся набирать номер дочери. В ответ — короткие гудки. Стал вспоминать: когда мы с ней в последний раз созванивались? Гудки, гудки… Марина, возьми же трубку… Гудки, гудки. «Забывчивость, ген забывчивости», — вертелось в голове. Марина не отвечала. Я набирал снова и снова, но она отключила телефон: «Абонент временно не доступен или находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее…» Когда же мы перезванивались: на той неделе, в том месяце, или на Рождество? Или в том году? Или в том веке?!
Как робот, молча, не обращая внимания на утешения Афанасия, я сел в машину, посмотрел через лобовое стекло на улицу, на городок своего детства, — и всё вдруг поплыло перед глазами. Я почувствовал пустоту: и в душе и снаружи. Ощутил себя неким нулём — никчёмным, жалким и пустым местом в этом мире.
И меня обуял страх — я испугался. Испугался одиночества.
Я не хотел быть забытым…
Собственными детьми.
Смутно помню, как автоматически продолжал набирать номер дочери, и как связь вдруг появилась; как в полуобморочном состоянии успел расслышать щелчок — произошло соединение; как хотел было от радости выкрикнуть её имя, но вместо этого мой онемевший рот, будто набитый едой, произвёл некий утробный звук в виде мычания — и я почувствовал разливающееся в паху тепло.
Довольно знакомый, спокойный мужской голос с хрипотцой на другом конце провода стал монотонно повторять:
— Вы забыты собственными детьми… вы забыты собственными детьми… вы забыты…
